Иван Путилин и Клуб червонных валетов (сборник) - Страница 24

Я настойчиво советовал моему талантливейшему другу несколько отдохнуть после его непрерывных трудов.

– Друг мой, не будет ли это роскошью? – улыбался Путилин.

– Ты считаешь, Иван Дмитриевич, отдых роскошью?

– Что поделаешь… Я, как тебе известно, не принадлежу самому себе.

– Но ты рискуешь не принадлежать никому, кроме Нирване, если будешь так форсить своим здоровьем. Не лучше ли немного отдохнуть, собраться с силами?

Он внял моим увещаниям, и мы очутились в имении X.

– Веди растительную жизнь. Пей молоко, собирай грибы, а главное – не думай!

Путилин усмехнулся.

– Так-таки ни о чем?

– Ни о чем. Я знаю, дорогой Иван Дмитриевич, твою непоседливость, ты и в мирно шумящих соснах готов видеть следы страшных преступлений.

– А ты, доктор, вполне убежден, что здесь, в этих окрестных поместьях, все благополучно?

– Да ни о каких разбоях не слышно. Вообще, ты можешь, мой знаменитый друг, хоть на короткое время забыть свою знаменитую «кривую»?

– «Знаменитый» и «знаменитую»… Гм… гм, – усмехнулся Путилин. – Ты говоришь это так уверенно…

Кормили нас как на убой. Цыплята, молодые двухнедельные барашки, жирные «полотки», всевозможные соления, варения, настойки.

– Скучно, – сказал мне как-то великий сыщик.

– Почему? Посмотри, как дивно хорошо кругом. В огороде чудесный запах овощей: как пахнет укроп; какая завязь огурцов; как алеют и синеют головки мака. Какая красота разлита во всем, повсюду!

– А кто знает, доктор, может быть, в этой благодатной природе кто-нибудь плачет, тоскует.

Мысль моя о мозговом переутомлении Путилина получила реальную окраску.

«Ну разумеется, он – переутомился. Ему во всем чудятся ужасы преступлений, злодейств».

На пятый или шестой день нашего пребывания в имении Зеленые лужки, принадлежащем X., Путилин обратился ко мне:

– Итак, все спокойно?

– Все.

– И в этом ты твердо уверен?

– Полагаю. Думаю. Убежден.

– Подойди ко мне!

Я с живейшим любопытством подошел к моему великому другу.

– Смотри прямо!

Голос его зазвенел знакомой мне резкостью.

– Куда?

– Все прямо. Видишь ли ты там, вдали, красивую усадьбу, расположенную в лощине?

– Вижу.

– Ты не знаешь, кому она принадлежит?

– Откуда я могу это знать? Я первый раз в этой местности…

Я пристально, сильно заинтересованный, впился взором в эту усадьбу.

Большой белый каменный дом.

Он выдается из парка, густого, тенистого, которым, словно кольцом, охвачен.

– Это недалеко отсюда. Всего с полверсты. Прекрасно. Дом как дом. Усадьба как усадьба. Дальше-то что?

Гениальный сыщик чертил палкой по песку.

– Там, доктор, дьявол живет… – тихо пробормотал он.

– Как дьявол?

– Очень просто. Там живет лютый помещик…

– Почему «лютый», отчего ты называешь его дьяволом?

Я во все глаза глядел на знаменитого сыщика. А утро было на редкость хорошее: в воздухе немолчно звучала песнь птиц, к которой робко, несмело примешивался стук травяных кузнечиков.

– Тюи-тюи… Ку-у-ку! Ку-у-ку!.. Тюи-тюи..

– Ток-ток-ток… Чик-чик-чик. Природа справляла свой великолепный пир. Гимн ее несся к тому бездонному небу, где жаворонки купаются в синеве воздуха и где они так сладостно поют.

Путилин выпрямился.

– Слушай. Сегодня поутру ко мне пришел крестьянин этой проклятой усадьбы. Она принадлежит…

– Кому?

– Не догадываешься?

– Нет.

– Она принадлежит богатейшему дельцу из «потомственных русских дворян», награбившему деньги и решившемуся отдохнуть на «новой земле». Это Ехменьев – барин хоть куда. Он женат… Одна дочь от прежней жены в пруду утопилась.

– Но при чем же здесь ты, Иван Дмитриевич?

– Слухом земля полнится, доктор. Крестьянин – он арендует у барина хуторок один. Как его угораздило узнать, кто я, – не знаю, знаю только, что он мне поведал историю. В лицах, в подлинных диалогах я ее изображу тебе…

– Батюшка, ваше превосходительство, спасите!

– Кого? Что? Почему?

– Лютый помещик живет у нас. Нас всех в кабалу взял. Ты ему и так, и этак работай.

– Кто же он?

– Ехменьев. И-и, зверь, одно слово! Шкуру дерет с человека.

– А чем же?

– А чем попало. Бьет мужика, который ему задолжался, а сам таково гневно кричит: «Будете с… с-ны… понимать теперь, как на волю стремиться?! Мы, божьей милости, отцов ваших на конюшне драли, а вы – о свободе возмечтали?! Бить вас! Всю дурь выбить из ваших хамьих костей».

– Да это еще что… Мы, значит, привыкли, чтобы нас били. А вот как он супружницу свою мучает.

– Ты, доктор, понимаешь, что я насторожился.

– Как же мучает он супругу свою? – спрашиваю его.

Ухмыляется он.

– Вот до чего ревнивый черт – не приведи Господи! Одно слово – зверь лютый! Не только к господам ревнует, к парню каждому. А барыня Евдокия Николаевна – хо-ро-о-шая барыня, не только лицом, а прямо, можно сказать, обхождением всем. Уж она, голубка, никого не обидит, никого без внимания не оставит. А он, постылый, мучениям ее предает.

– Каким же таким мучениям?

– А вот на глазах ее бить, драть, сечь велит Ирод великий тех, значит, кого барыня любит. Держит ее, а сам кричит своим палачам: «Растяни, всыпь до последней кожи! Пусть полюбуется!» Сомлеет, это, барыня, дух в ей от жалости сопрется.

– Подлец ты, самый настоящий подлец! И что ты это делаешь? Ведь кровь их, мужиков, на тебе, проклятом, отольется!

Хохочет только лютый помещик.

– Жалко?

– За тебя стыдно…

Путилин в волнении прошелся по саду.

– Ты понимаешь теперь, что рассказал мне крестьянин?

– Понимаю, Иван Дмитриевич.